Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]
Давай-ка, помогай раздевать мужика, его одежка нам пригодится. Нам в наших бубновых сюртуках далеко не уйти. Так! Ни хлеба с собой у него, ни пирогов, я уж не говорю про деньги. Правда, вот табачок-самосад в кисете.
Теперь я кучером наряжусь, а ты в карете спрячешься. Только давай сначала закинем тело в кусты. Бери его за ноги, а я за руки возьму. Раз-два, взяли! Эх, беда, Леха, что у нас тобой головы наполовину обриты. Но я-то в шапке на облучке буду сидеть, никто не узнает, что у меня под нею такое. А ты сиди в карете и без нужды из неё не выглядывай.
Повезло тебе, будешь ехать за барина. До пруда или речки доедем, я кровушку замою, тогда уж экипаж этот до самой Белокаменной погоню со свистом. Кони добрые. Поедем не Владимирской дорогой, а окольными путями. В Москве — к атаману придем. Жеребцов перекрасят, и карету продадут. В Москве затеряемся как иголки в стоге сена. Пока волосы отрастут, парики носить будем.
Мухин молчал. Его свобода забрызгана кровью убитого кучера. Разве она должна покупаться такой ценой? Да и вообще — свобода ли это? Может, это — свобода зайца, за которым охотится рысь? Что делать дальше?
Качание в карете убаюкало. И снилась ему Палашка. Он опять писал её. Но на фанерке была только одна красная краска. И запах у неё был такой, что кружилась голова…
Темные тучи стремительно неслись над куполами церквей и кремлевскими башнями. И сеяли на лету то дождь, то снег. Ветер сбивал с ног прохожих, сваливал на бок экипажи. В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит. В такую погоду покрепче запирают ставни и зажигают перед иконами свечи.
А под каменным мостом в арочном пролете притаились люди. С моста их было не углядеть. Кучи мусора и устои моста надежно укрывали их.
Кто-то костюмом напоминал кучера, кто-то был одет почти прилично. Одни были одеты в легкие зипуны, другие имели на себе шубейки. Все эти люди не обращали ни малейшего внимания на посвист холодного ветра, на непогоду.
Был тут странный человек с длинными черными волосами, спускавшимися на щеки и на нос. Когда он встряхивал головой, волосы на миг разлетались, так, что были видны его жгучие глаза. Сверкнут дикие зрачки и вновь скроются под волосяной завесой.
— Ну, Глындя, — сказал этот человек, — ручаешься ли ты головой за нового брата? Смотри, ежели что! Пусть он платит взнос да повторяет за мной клятву.
Жесткой рукой атаман ухватил Мухина за ухо и скороговоркой произнес:
— Уха два, язык один, слухай ухом, господин! Тихарю и сиварю, никому не говорю. Не имаю сроду страху, не продамся за жермаху[11]. Скажи — аминь!
— Аминь! — сказал Леха.
Атаману подали бутыль, он нацедил из неё стакан зеленого хлебного вина.
— Теперь ты наш! — торжественно сказал атаман, посверкивая сквозь волосы глазом. — Выпей! А ежели клятве нашей изменишь, с тобой будет то же, что с Каманей. Как раз будут с ним разборы. Каманя сремизил пять царских, когда ходил к фартовой маме[12]. Все, что мы у Рогожской заставы взяли, она поставила в десять, а он мне принес только пять. Что за это полагается?
— Карачун! Лахман![13] — воскликнули сразу несколько человек в один голос.
— Правильно! Лахман! Каманя, будешь молиться, али так попрощаешься?
— То неправда! Она дала только пять! — заговорил Каманя.
— Зачем морок пущать, когда и так темно? Марью знают все честные воры в Москве. У нее обману и в заводе нет. Мы ведь можем её сюда позвать.
Каманя отчаянно замотал головой:
— Братцы, простите, бес попутал, я… завсегда! Вы же знаете, на какие дела ходили! Я же свой!
— Бес тебя попутал, к бесу и иди! На вот, покури трубочку, бедолага.
Каманя принялся курить, из глаз текли слезы, лицо покрылось красными пятнами. Он выдохнул вместе с дымом:
— Атаман! Прости, отслужу!
— Каманя! Ты же сам знаешь, что простить нельзя. Я прощу, браты не простят. Верно, браты?
— Верно! — взревела вся ватага.
— Ну, браты, попрощайтесь! Поцелуйте его. Каманя, ты не дрожи, мы тебя — быстро!
— Атаман! Дай напоследок вы-ыпить! — взвыл Каманя. Атаман подал ему стакан и бутыль. Каманя очень медленно, но один за другим опорожнил в себя четыре стакана. Этого хватило бы свалить с ног слона. Но вино его не взяло, хотя было очень крепким. Это поразило всех. Подождав немного, атаман сказал:
— Выпил? Выпил! А теперь — до свиданьица, Ты, значит, там, у Бога, всё обскажи, что мы не виноваты. Скажи не от злого нрава, от мук тяжких ушли в вольную жизнь. Баре-господа нас измордовали, а мы тоже божьи твари и жить хотим. Всюду грозят нам топором да плахой. Татями зовут. Лютуют, а мы только отмахиваемся. Сами они первые начали, сами перед Богом в ответе.
Мухин потихоньку отошел в сторонку, но атаман его вернул:
— Куда? Вернись!
И стал шептать ему на ухо горячими губами:
— Сейчас его на колени поставим, а ты, вот, кистень возьми. Как он молиться станет, заходи сзади, бей по затылку, да так хорошо, чтобы он прямо к Богу летел, без перемены лошадей.
— Не смогу, — сказал Мухин, бледнея.
— Ты этого не изрекал, я этого не слышал! — сказал атаман, вкладывая пест ему в руку. — Ты ведь не хочешь вместе с ним отправиться?
Атаман пнул Каманю в зад:
— Падай на колени! Молись!
Каманя неохотно встал на колени, но не молился, а оглядывался. Заметив, что Мухин держит руки за спиной, Каманя, видно, все понял и заковылял на коленях от него подальше.
— Стой! Что же ты за мужик такой, что же ты за разбойник?! Ты трусливая мышь! Гнусь лесная! Даже умереть по-человечески не можешь! — заругался атаман. — Стой, говорю! На тебе еще стакан хлебного! Пей!
Каманя только поднес стакан к губам, как Мухин ударил его пестом. Попал не по затылку, а по подбородку. Каманя хрюкнул, упал на спину, задрыгал ногами.
— Для первого раза — сойдет! — сказал атаман, отобрав у Мухина кистень. И страшным ударом добив Каманю, ухмыльнулся:
— Вот так надо! Учись!
В это время мощный порыв ветра загудел в пролетах моста, и завыло что-то, словно заплакало.
Один из бандитов указал перстом на небо:
— Ей-богу что-то черное ввысь полетело. Не Каманина ли душа?
— Сие может статься! — сказал атаман. — Душа у каждого есть. Она-то и скорбит, мучается, А телу теперь все равно. Одежку с него не снимайте, она ветшаная[14]. Забросайте сучьями да кровь присыпьте землицей, да скоро расходитесь в разные стороны. После пошлю других людишек, они его прихоронят, царствие ему небесное! Да только попадет ли он в него? Всем нам, видно, одна дорога — в ад! Ладно! Обычай наш знаете, если в ком из вас мне надобность будет, позову.
